Медиамакс представляет вниманию читателей роман Джека Ашьяна «Мамикон», переведенный с английского языка на русский Арташесом Эмином в 2012 году. Роман публикуется с продолжениями в русской секции нашего сайта по субботам.

Начало читайте по этой ссылке.

7. СПАСЕНИЕ

Мамикон прикинул, что ещё за одну ночь они уже подойдут к побережью и, как он надеялся, спасению для женщин. Сидя в хвойных зарослях на уступе, возвышающемся над стоянкой группы, он услышал, как по склону к нему карабкается одна из женщин. Это была Аракси, прямодушная женщина с заживающей грудью, которой ей никогда больше не удастся вскормить ребёнка. Её внешность могла бы вскружить голову неженатому мужчине, подумал Мамикон.

- Что ты тут делаешь? Тебе следует отдохнуть. Как грудь, заживает?

- С каждым днём всё лучше, благодаря тебе. Мне не спалось, вот я и поднялась составить тебе компанию.

- Я – не самая лучшая компания, женщина. Я должен следить за обстановкой.

- Мамикон ага, я не помешаю этому. Я просто поговорю, если ты не против.

- Я не против.

- Арам сказал, что если нам удастся найти судно, ты не поплывёшь с нами.

- Арам много болтает.

- Это правда?

- Да.

- Но почему? Твоя семья погибла. Тебе некуда идти. Какой смысл оставаться на этой земле?

- У меня свои причины, женщина.

- А мне… мне скажешь?

Мамикон обернулся взглянуть на неё: - Зачем ты пристаёшь ко мне с вопросами?

- Потому что… ты мне не безразличен, вот почему. - В её голосе звучал вызов.

- Не безразличен? Что ты хочешь этим сказать, женщина? Ты что, потеряла рассудок?

- Я потеряла рассудок… и сердце!

- Что? Ты в своём уме? Уйди сейчас же!

- Не уйду. И я в своём уме. Такого как ты – нет. Я была бы дурой, если бы не призналась тебе. Понимаешь? За меня больше некому слово замолвить.

Мамикон прекрасно понимал, что она имела в виду, её отчаяние. Ни одна из женщин – девочек – в его несчастной группе не смогла бы выйти замуж, если бы её прошлое когда-либо стало известным.

Незамужняя женщина на несколько лет старше двадцати и так уже считалась непригодной для замужества, и это при том, что она была бы бесспорной девственницей. Это не обсуждалось. Целомудрие являлось венцом девушки.

Если в возрасте под двадцать девушку ещё не сватали, она становилась головной болью для матери, и свахи выбивались из сил, чтобы подыскать ей мужа – всё равно какого. Незамужняя молодая женщина становилась бесчестием, пятном на имени семьи. К тому же, это был и бытовой вопрос - кто бы стал заботиться о ней в старости после того, как умрут её родители? Потому нередки были случаи, когда зажиточный вдовец брал в жёны двадцатилетнюю – ведь гораздо важнее было быть женщиной замужней, чем счастливой.

Таким образом, большинство девочек обычно выходило замуж вскоре после наступления половой зрелости. Таким образом, почти не оставалось возможностей потерять невинность до брака,а если это все-таки случалось, о замужестве не могло быть и речи. Если её не выгоняли из отцовского очага, такая девочка превращалась в прислужницу, потакающую прихотям остальных женщин дома. Она даже не имела права садиться за стол со всеми.

Но вдова, к тому же изнасилованная, была абсолютно неприкасаемой! Именно это ожидало всех женщин в группе, но Мамикон уже не в силах был думать о таких вещах. То было в другом мире. Аракси стала невозможной!

- Уфф, женщина, не слишком ли легко и скоро ты забыла мою покойную жену и своего покойного мужа?

- Пожалуйста, Мамикон, с того страшного дня прошло чуть больше двух недель, а я уже не знаю, кто я, где я, и как я могу выжить. Единственное, что для меня в этом мире теперь имеет смысл – это ты. И я хочу быть с тобой столько, сколько позволит мне Господь. Неужели я прошу многого?

Мамикон долго смотрел на неё. Затем, ничего не сказав, притянул к груди и обнял, оперев о плечо подбородком. По щёкам его текли слёзы. Они долго так стояли, не проронив ни слова.

- Я видела, как ты перевязывал мне рану. Я ведь не дура, Мамикон ага. В твоих глазах я вижу то, в чём ты сам мне не признаёшься.

- Придержи свой бесстыжий язык, женщина, - сказал Мамикон, не отпуская её.

- Да перестань же говорить как солдат, отдайся чувствам хоть раз.

- Ладно, я тебе скажу. Признаюсь с великим стыдом, что хочу тебя. Хочу, чтобы ты была со мной, рядом, всегда. Ты этого хотела?

- Да, но ты говоришь это так, будто этого никогда не будет.

- Этого не может быть. Я опозорюсь перед младшим братом. Это расшатает нашу группу, неужели ты не понимаешь?

Аракси вздохнула. Мамикон продолжил.

- Я и сам не знаю, кто я. Моя душа мертва. Я так же потерян, как и ты, моя девочка. Но я дал клятву на могиле семьи, что не буду знать покоя, пока те, кто убили их, не поплатятся своей кровью.

- Неужели ты недостаточно сделал, чтобы сдержать клятву?

- Пока Таллал бей жив – нет.

- Как же ты сможешь это сделать в одиночку?

- Однажды я чуть не достал его. Я не перестану пытаться, пока один из нас не умрёт. Знаешь, чего мне стоило не бросить вас, когда встал выбор – преследовать Таллала или защищать вас?

Отстранившись, Аракси взглянула в глаза Мамикону.

- А я думала – что это он так зол, так немногословен с нами? Так вот в чём причина. Мы помешали тебе сдержать клятву мщения…

- Я не был зол, и вы не помешали мне – просто задержали.

- Ты думаешь, Бог избрал тебя своим ангелом возмездия?

- Нет, Аракси, Бога нет. Наверно я просто призван спасти тебя и твоих сестёр. Если бы Бог существовал, не думаю, что он одобрил бы мою клятву мщения.

- Наверно, не стоит тебя убеждать бежать с нами?

- Нет, не стоит.

- Тогда я помолюсь Богу, которого ты не признаешь, о твоём спасении.

- Спасении только моей души, женщина…

- Только… только души? Почему не жизни?

- Негоже просить Бога принимать чью-то сторону.

- Принимать сторону?

- Да. Мои враги… наши враги – такие же дети Господа, как и мы с тобой… Если ты молишься за меня, то просишь Бога принять сторону.

- Ты и впрямь особенный, Мамикон ага.

Он посмотрел на неё, покачав головой.

Не проронив больше ни слова, Аракси отстранилась от него и спустилась по склону в лагерь.

Мамикона накрыла волна горечи. Он чувствовал её правоту, но обратного пути уже не было. И вообще – куда бы он её повёл? Как бы они жили? Как он мог думать о ней, когда могила его жены и детей ещё даже не поросла травой? И всё же груди Аракси всё время стояли у него перед глазами, и у него пересыхало в горле всякий раз, когда приходило время сменить ей повязку. Его доморощенное лечение, кажется, сработало. Третье обследование за шесть дней выявило покраснение вокруг ранки, но без признаков заражения. Поврежденный сосок был того же цвета, что и второй – хороший признак, подумал Мамикон.

Ирония заключалась в том, что он смог помочь Аракси благодаря тому, чему научился с Таллалом в день, когда спас своего друга от кабана. Стрела Мамикона убила кабана, но прежде зверь пронзил правую ладонь Таллала острым, как бритва, клыком, разодрав кожу и обнажив кости. Тогда Мамикон промыл рану солёной водой и наложил грязевой компресс, туго перевязав рану своим платком, чтобы остановить кровотечение. Таллал отделался глубокими багровыми шрамами на обратной стороне ладони. Плоть и кожа на ней зажили без швов.

Когда горные долины и глубокие ущелья стали заполняться тьмой, группа возобновила свой марш к морю. Мамикон чувствовал, что к утру они выйдут на побережье, хотя не знал, где именно. Одно он знал наверняка – в этих краях преимущественно жили турки. Когда они неожиданно вышли на железнодорожное полотно, Мамикон точно определил их местонахождение. Это была ветка между Аданой и Мерсином. Мерсин был на западе, а Тарсус и Адана – на востоке. Им следовало обойти Мерсин через северо-запад и двинуться на юг к морю. Мамикон припомнил, что бывал в этих местах с отцом целую вечность назад, чтобы купить тканей и пряностей у торговцев большого приморского города.

За ночь они миновали Мерсин, обогнув его широкой дугой с севера, и стали спускаться к побережью. Мамикон не был уверен, что будет делать, достигнув моря, но это было их ближайшей целью. Идти стало легче, хотя и с постоянной угрозой столкновения с чужими. Услышав вдалеке шум прибоя, Мамикон стал искать безопасное место для лагеря. Припасов съестного было достаточно и поскольку светлое время суток они проводили в привалах, то позволяли себе ненадолго разводить огонь и варить рис. Ещё они ели подбитую Мамиконом дичь в полусыром виде.

Пройдя напрямую к морю, Мамикон стал исследовать берег. Его одержимость почти иссякла. Он недоумевал, зачем так волновался пару дней назад, беспокоясь об успехе. Его одолело чувство глубокой утраты, почти такое же, как то, что он испытал, обнаружив зарезанную семью. Вот и берег. Сюда он обещал привести эти бедные потерянные души, но ведь он оставил семерых мёртвых позади. Несчастный парон Вардапетян был мёртв. Хорошенькая Ануш теперь лежала там, так и не похороненная, со снесённым пулей затылком. И Мариам, дочь пекаря, которую он спас от насильника, и Такуи. За бедной, невменяемой женой Вардапетяна теперь некому было присматривать. Дерьмо собачье! Верблюжье дерьмо! Хватит, подумал он. Внимательней осматривай берег. По мере его продвижения линия берега стала подниматься, пока над пляжем не нависли отвесные скалы. Вот оно: широко выступающий отвес с нагромождением камней по краю внизу, отличное место для привала. К рассвету все четырнадцать уже устроились в пещероподобном проёме, рассматривая накатывающие на пляж волны, что до этого приходилось видеть лишь Мамикону.

С наступлением прилива Мамикон подумал было, что ошибся с выбором места, но вскоре начался отлив, который смыл их следы. Это был добрый знак, подумал Мамикон.

Ночь они провели беспокойно, думая о предстоящем дне. Второй день тоже прошёл без признаков жизни вокруг, если не считать искавших пропитание альбатросов. Мамикон объявил, что если и на третий день ничего не выгорит, им придётся выйти на поиски судна. К тому же запасы пропитания были на исходе.

К рассвету Мамикон вышел на разведку, рассчитав время так, чтобы по его возвращении отлив смыл следы. И вдруг он большой белый парус, плывший к берегу. Мамикон пустился бежать. Его единственным оружием был заткнутый за кушак пистолет. Он специально не взял с собой другого оружия, чтобы не привлекать лишнего внимания, если его заметят.

Подбежав поближе, он увидел, что Арам машет белым полотнищем, к которому и направлялся баркас. Достигнув проёма и приказав всем оставаться на местах, Мамикон забрёл по пояс в воду, маша над головой руками. Покачиваясь на волнах, баркас грузно врезался в песок, обнажив примерно фут борта. К верху мачты был прибит крест. На борту были женщина и трое мужчин. Один из них, жилистый коротыш с усиками, короткой стрижкой и карими, смотрящими в упор глазами, заговорил первым.

Мамикон пришёл в замешательство. Этого языка он не понимал.

- Урум? - Так звали греков по-турецки.

- Ага! Так вы турки? - спросил человек с баркаса по-турецки.

- Айер. Бен эрмени.

- Зачем же говоришь по-турецки, коли армянин?

- Я не знаю армянского.

- Армянин, не знающий армянского? Ха-ха-ха. Ты – поганый турок, к тому же не умеющий лгать.

- Пожалуйста, господин. Я из армянской деревни, где все говорят только по-турецки.

- Ну да. А я – король Греции, зарабатываю себе на пропитание, ныряя за губками. - Он повернулся отдать распоряжения команде. Мужчины спрыгнули в воду, чтобы оттолкнуть баркас.

Прежде, чем Мамикон успел что-либо сказать, человек на борту поднял вверх указательный палец и спросил:

- Турок ты или не турок, что же тебе надо? И кто эти люди там под скалой?

- Да благословит тебя Аллах! - ответил Мамикон. - Мы спаслись от ужасной резни в моей деревне – тут со мной двенадцать молодых женщин и мой брат. Мы прошагали почти 350 километров в надежде, что кто-нибудь отвезёт их в безопасное место. Вам хорошо заплатят.

Человек на баркасе взялся за подбородок.

- Вчера в Тарсусе я уже слышал кое-какие слухи об армянах. Но откуда мне знать, что это не подстава?

- Не знаю, господин, но вот мой пистолет, чтобы доказать, что я не причиню вам вреда. - Мамикон бросил на палубу свой револьвер.

Кинув взгляд на пистолет, моряк вдруг заорал: «солдаты!» и стал кричать на подручных, чтобы быстрее оттолкнули баркас.

Боясь самого страшного, Мамикон повернулся к берегу. Это были женщины, с заткнутыми за трофейные бескозырки прядями и винтовками за плечом, в армейских штанах и ботинках.

- Снимите эти чёртовы шапки! - зарычал на них Мамикон, маша руками.

 Повинуясь, как марионетки, женщины разом сняли шапки. Волосы прядями ниспали им на плечи.

- Штаны! Снимите штаны тоже!

Сев на песок, женщины стянули с себя штаны армейского образца. Снова встав на ноги в помятых юбках, они приняли более или менее женственный вид. При виде всего этого устрашённый взгляд моряка смягчился.

- Боже мой, ну и напугали же они меня! - сказал он по-гречески, затем повторил по-турецки. - Ладно уж, я готов вас выслушать.

Фото: Наира Мурадян (специально для Медиамакс)

Мамикон вкратце рассказал, что произошло и почему они там оказались. Он не забыл упомянуть, что моряк мог стать обладателем целой сумки, набитой серебром, золотом и каменьями, если перевезет на Кипр женщин и Арама. Когда Мамикон закончил говорить, его подопечные добрались до линии прибоя. Моряк внимательно рассмотрел их. Их запущенная внешность, затравленное выражение лиц, замызганная одежда, широко раскрытые молящие глаза сказали всё, что ему было нужно.

- Я с острова Крит, меня зовут Димитрий Панайос. Вот моя жена Теодора, лучшая, а это – мои брат и зять. Я христианин. Я помогу вам.

- Спасибо, Панайос ага. У меня для вас выкуп в серебре и золоте, достойный самого паши, которого более чем хватит отплатить за вашу помощь.

- Не надо меня оскорблять, туркоговорящий армянин. Твоему турецкому языку, как и самим туркам, недостаёт учтивости. Я и думать не желаю о том, чтобы принять что-то в уплату за проявление христианского милосердия.

Мамикон промямлил нечто нечленораздельное. Затем сказал, показав на маузеры:

- Как видите, тут четырнадцать винтовок. Одну я оставлю себе с боекомплектом, сколько смогу унести. Остальные можете взять себе. За них на рынке дадут неплохую цену.

- Неужели эти армяне ничего не могут сделать без мена? Так и быть, винтовки я, пожалуй, возьму. Но зачем ты отправляешь этих бедняжек на Кипр? Там правят англичане. Уж лучше я их отвезу к себе в страну. Ты не против?

- Как скажете, Панайос ага.

- А ты почему не едешь? Мой баркас тебя не устраивает?

- У меня тут остались неоконченные дела.

По выражению лица Мамикона Димитрий всё понял.

- Ладно, ладно. Загружайтесь. Мне не стоит долго оставаться на этом берегу.

Подойдя к Араму, Мамикон нежно обнял его и отвернулся с набежавшими на глаза слезами. Подошла Аракси, крепко обняла его и отошла к баркасу. Каждая из женщин поступила так же.

Димитрий переместил всех на корму, и нос баркаса приподнялся над песком. Подняли парус, баркас перестал качаться и, ответив на крутой поворот руля в подветренную сторону, стал набирать скорость, перекатываясь через прибой к открытому морю.

Орудуя на корме румпелем, низкорослый ныряльщик за губками вдруг поднял левую руку и прокричал одинокой фигуре на берегу:

- Бабам, как же тебя зовут?

- Мамикон.

- Что это за имя... македонское?

- Армянское... армянских королей, безголовый грек.

- Все вы армяне прикидываетесь знатью.

Мамикон широко улыбнулся, подняв вверх оба кулака. Баркас уже был почти вне слышимости. Он глядел вслед удаляющемуся судну, ветер трепал ему волосы и одежду. Мамикон ещё раз помахал им рукой.

Очумели, что ли, подумал он, увидев, как все стали подпрыгивать на палубе, отчаянно размахивая руками, пока баркас не скрылся за береговой косой в километре. Постояв немного неподвижно, Мамикон приподнял руку в неуловимом жесте прощания и направился к свисающему выступу, чтобы забрать снаряжение.

По краю утёса, направив на него дула винтовок, плашмя рассредоточились юз баш и остатки его отряда с зениткой, всего восемнадцать человек.

Мамикон не сбавил шаг, когда заметил их. Немудрено, что на баркасе пришли в такое возбуждение... а у него не было с собой даже пистолета. Интересно, известно ли туркам, что у него под скалой сложено оружие? Вряд ли. По-видимому, они подошли, когда баркас уже был далеко в море, иначе его вовремя предупредили бы с судна. Нет, турки не имели понятия о том, что под ними выступ. Они знали только, что их заклятый враг находился от них менее чем в 80 метрах, без оружия, и ему некуда было бежать или скрыться.

Продолжая идти в их сторону, Мамикон поднял вверх обе руки. Встав на ноги в середине позиции, капитан, подбоченившись, стал наблюдать за ним, слегка дивясь кажущейся невозмутимости своей добычи. Стоило капитану приказать, и семнадцать пуль вонзились бы в приближающуюся мишень.

Мамикон всё ещё был в тридцати метрах от утёса, возвышающегося над берегом на двенадцать метров, когда он внезапно закричал, указывая рукой влево. За мгновенье рассеянности, вызванное его отвлекающей уловкой, здоровяк сделал рывок к скале.

Край утёса ожил хлопками и вспышками выстрелов – залп оказался разрозненным и неприцельным. Мамикон выиграл три метра.

Второй залп был тоже сделан впопыхах, но прицелено было достаточно винтовок, чтобы достать бежавшего, если бы Мамикон не споткнулся, попав толчковой ногой в рыхлый песок. Так он выиграл ещё шесть метров.

Он сохранил инерцию движения, пользуясь борцовскими навыками, приобретёнными в академии, чтобы кувырком перебрасывать тело под свинцовым прикрытием третьего залпа, пули которого просвистели чуть выше. Ещё пять метров.

Пока кавалеристы, вскочив, подбирались к краю обрыва, бегущий снова оказался на ногах, делая последний рывок к безопасности в десяти метрах.

Смятение капитана росло с каждой выпущенной пулей и преодолённым метром. Выхватив табельный Люгер, он встал на край обрыва и, тщательно прицеливаясь, выпустил шесть пуль по бежавшему. Три пули взрыхлили за Мамиконом песок. Четвёртая задела левую грудную мышцу, скользнув вниз по рёбрам. Пятая сжевала плоть с внешней стороны правого бедра. Шестая попала в промежность, оцарапав пенис и распоров мошонку.

Мамикон взревел, как если бы его лягнул мул, кувырнулся, схватив руками источник раздирающей боли, и растянулся на спине под выступом скалы.

- Мы достали сукина сына... Пригвоздили негодяя... Прекрасный выстрел, господин... Куда он подевался?

Спустившись к берегу, они нашли его распростёртого на камнях под отвесом, тяжело дышащего – на груди, бедре и промежности расплывались кровавые пятна.

- Он жив?

- Похоже на то, капитан, еле жив.

Глаза Мамикона были открыты, взгляд остекленел от ран. На винтовках взвели курки, чтобы добить его.

- Отставить. Пускай помучается. Мы сделали из него евнуха. Он умрёт медленно, в сознании, что пути возмездия Аллаха справедливы.

- Встретимся в аду, - хрипло проговорил Мамикон.

Капитан рассмеялся. - Построились. Нам ещё предстоит длинный пеший марш.

Мамикон закрыл глаза, серая пелена застила чувства на фоне удаляющихся по песку глухих шагов.

Застонав, он открыл глаза... забавно, что они ещё здесь – четверо или пятеро вокруг него. Видимо вернулись... хотя нет, это не солдаты... женщины... да, женщины... чёрт – он, видимо, умер... то тут солдаты, то все эти женщины. Он закрыл глаза.

- Опять вырубился.

- Что?

- Мамикон?

- Чего?

- Мамикон, это Аракси. Как ты?

- Аракс... Аракси? Откуда? - Открыв глаза шире, он понял, что голову что-то поддерживает, он лежит под выступом на постеленном поверх песка одеяле. Все женщины его группы, и Арам с ними, всполошились, стали подталкивать друг друга и обниматься.

- Ты теперь в порядке, Мамикон ага. Всё будет хорошо, слава господи!

- Что... как? - его голос истончился, стал почти женским.

- Мы тебя нашли... Мы вернулись, когда увидели турок. Мы...

Мамикон страдальчески застонал: - Убирайтесь сейчас же! Они вас застукают.

- Успокойся, братец. Они сейчас далеко. Ты вырубился на целых два дня. И потерял много крови, - сказал Арам. - Мы сейчас вольём в тебя немного бульона. Только не шевелись, ты весь в заплатах.

- Что произошло? Говоришь, я потерял сознание?

- Да. Сейчас – третье утро с того дня, как тебя подстрелили, - продолжил Арам. - Когда мы увидели турок, выстроившихся за твоей спиной, никто не захотел уплывать, пока мы не узнаем, что с тобой. Пришвартовавшись по другую сторону косы, мы побежали сюда. Через километр мы оказались поверх скалы – внизу никого не было видно. У нас опустились руки, думая, что они забрали тебя с собой, но потом мы заметили следы, ведущие под наш выступ.

- Мы думали, ты умер, брат. Жена Димитрия, Теодора, осмотрела тебя и сказала, что если кровотечение удастся остановить, тебя можно спасти. - Арам усмехнулся, потому что, став присматриваться, Мамикон обнаружил, что лежит под одеялом совершенно голый, не считая повязок.

- Она всю жизнь зашивала глубокие царапины на ныряльщиках за губками, так что взялась и за тебя. Аракси помогла ей, так что ты теперь будешь как новенький, большой брат.

- Да, ещё хорошо то, что турки не нашли в камнях твою заначку с винтовкой и снаряжением. - Зная, что брат до боли стеснителен, Арам решил сменить тему.

Димитрий протолкнулся через женщин – пожать Мамикону руку: - Ты сегодня потерпи, Мамикон ага, а завтра мы погрузим тебя на баркас и увезём отсюда.

Мамикон кивнул, глотнув бульона, который ему скармливала ложкой темноглазая стройная гречанка, залатавшая его. Увидев выражение его глаз, она подозвала мужа и прошептала ему что-то на ухо.

Димитрий отогнал всех за пределы слышимости, кроме жены, которая, опустив очи, продолжила, краснея, кормить армянина с ложечки.

- Раны у тебя на груди и бедре – не более, чем глубокие царапины, ага. Теодора их зашила играючи. Ты... да нет, Теодора не понимает турецкого. Ты родился в рубашке. Жена говорит, что яйца твои задеты, но не разбиты. Хотя поначалу всё выглядело, как суп с лапшой. Она зашила... мошонку, а ещё – порез у тебя на папазе. У тебя всё будет в порядке. Правда, я не могу сказать, сможешь ли ты стать отцом, это уже кисмет.

- Я могу встать?

- Лучше подождать до завтра. Если будешь дёргаться, швы могут раскрыться. К тому же мы не уверены насчёт заражения – вчера и предыдущей ночью тебя лихорадило. Кстати, кто такая Агавни? Ты всё звал её в бреду.

- Моя убитая жена.

- Извини, Мамикон ага.

- Мне так неудобно, Панайос ага – вы задержались на столько дней из-за меня и я...

- Спокойно, туркоязычный армянин. Говорил же я, что у тебя неучтивая речь. Если я хочу помочь, то помогу и без того, чтобы ты рыпался.

Мамикон закрыл глаза. Пошарив и найдя робкую руку Теодоры, он сжал её и погрузился в сон.

Фото: Наира Мурадян (специально для Медиамакс)

8. ТАТЕВОС

Мамикон карабкался по крутой тропе к зазубрине на гребне горной гряды. Его начинали утомлять непрекращающиеся суровые подъёмы, за которыми следовали обрывистые спуски с неизбежным соскальзыванием. Он пренебрёг более безопасными и удобными тропами на пути к северу от побережья. Одинокий мужчина, вооружённый винтовкой, с луком и колчаном, ятаганом, тяжёлым кинжалом, пистолетом за поясом, рюкзаком и мешком за спиной привлёк бы слишком много внимания. Такого он себе позволить не мог. Его целью было достичь центральных провинций. Может, Таллал задержался около Гурина, куда, как сказали женщины, направлялся его отряд. Встречи с путниками на расхожих тропах могли задержать его, не исключено даже, что навсегда. Козлиные тропы, которые он выбирал, довели бы до Гурина позже, но они хотя бы давали шанс вообще туда добраться.

Впервые в жизни он чувствовал себя по-настоящему одиноким. Чтобы уговорить Димитрия и Арама оставить его, потребовались все его навыки убеждения. Наконец согласившись, грек настоял задержаться ещё на два дня – удостовериться, что Мамикон сможет сам менять повязки на ранах. Единственным утешением в одиночестве было то, что ему удалось обеспечить безопасность молодых, которых он проводил до побережья. Он был голоден, фляга была почти пуста, подошвы искромсались и ноги кровоточили.

Мамикон никогда не шагал во весь рост на подходе к гребням – подползая на четвереньках, он сначала заглядывал за них и только потом спускался, если всё было чисто. Ему понадобилось три дня, чтобы одолеть порядка ста километров, прежде чем спуститься в долину реки Сихун. Дорога вдоль реки вверх по течению походила на воскресную прогулку в сравнении с тем, что ему довелось испытать до этого, хотя представляла большую опасность с точки зрения быть увиденным. В первую ночь, преодолев глубокий притока Сихуна, он оказался на подходе к селу. По пути стали попадаться огороженные тропинки и выгоны для скота, а ветер стал доносить до него душок от редких нужников. Решив, что он подобрался достаточно близко, Мамикон остановился у большого дерева, которое приметил из-за огромного у-образного разветвления в кроне. Сняв с себя ятаган, лук с колчаном, винтовку и мешок с пистолетами, он схоронил всё это в густом кустарнике под деревом. Вооружённый одним пистолетом, Мамикон вошёл в деревню, оказавшуюся довольно большой. По церкви он понял, что деревня была армянской.

Время было позднее, спустя часа два после ужина. В центре деревни стоял колодец, из которого набирал воду в ведро мальчик.

- Здравствуй. Что это за деревня? - Мальчик не понял турецкого. - Мамикон, - сказал он, показав на себя, вопросительно переведя палец на мальчика.

- Григор, - откликнулся мальчик и улыбнулся. Армянское имя Мамикона внушило ему доверие. Он позвал Мамикона за собой. Мальчик привёл большого дядю к глинобитному дому через несколько строений. Он забежал внутрь, а Мамикон подождал, пока в дверях не показались двое мужчин.

- Бен эрмени, туркахос эрмени, - представился Мамикон.

- Я говорю по-турецки, - сказал старший из двух. - Кто ты и что тебе надо?

- Я направляюсь в Гурин и хотел бы знать, где я?

- Ты в Еребакане и выглядишь уставшим. Заходи и отдохни.

- Спасибо, я и впрямь немного выбился из сил. Я из гюха возле Йозгата.

- Так вот почему ты не говоришь по-армянски. Давай, заходи поговорим. Моя фамилия Тигранян.

Семья как минимум состояла из отца, матери и четырёх сыновей. Жена появилась, когда Тигранян позвал её по имени – Арусяк. Скорее всего, в доме были и другие женщины, но они бы не стали выходить при чужом мужчине.

- Меня зовут Мамикон, сын Макароса. Я – кузнец и скобянщик, иду в Гурин. Вы что-нибудь слышали из тех мест?

- Сначала сядь и поешь. Ты ведь голоден, не так ли?

- Спасибо, я не буду церемониться. Кусок хлеба с сыром меня вполне устроит. - Мамикон никак не мог понять, почему армянам полагалось притворно отказываться от угощения в чужом доме. Хозяину следовало предложить еду три раза. Дважды отказавшись, гость должен был принять предложение на третий раз, если на этом и вправду настаивали.

Мужчины уселись лицом к гостю на коврах в углу комнаты. Отцу семейства было лет примерно сорок, сыновьям – от двенадцати до двадцати. Мальчика, который был у колодца, с ними не было.

- Нет, мы ничего не слышали из Гурина или тех мест. Зачем ты спрашиваешь?

- А о том, что происходит в стране, вы тоже ничего не слышали?

- Были слухи о том, что правительственные войска притесняют армян, ничего больше.

Принесли еду. Мамикон вежливо улыбнулся женщине, которая подала ему поднос с холодным мясом ягнёнка, зелёным луком, сыром, пиде, мацуном и кувшином воды. Она казалась немного напуганной и быстро удалилась, еле улыбнувшись в ответ.

Извинившись, Мамикон принялся за еду, без единого слова вмиг опустошив весь поднос. Он перекрестился до и после еды, прочитав «Отче наш» в уме. В поведении хозяев произошло заметное изменение.

Подозвав жену, парон Тигранян попросил подать кофе и наказал старшему сыну дать Григору отбой.

Тигранян неловко улыбнулся Мамикону: - Мы же не знали, кто ты на самом деле. Мы были не уверены, что ты не выдаёшь себя за армянина и я... Я послал мальчика предупредить деревню о возможной неприятности.

- Неприятность? От меня? Зачем же вы передумали?

- Истинный мусульманин скорее умер бы, чем перекрестился.

- Скажите, Тигранян ага, что же такого происходит, что от подобного мне человека ожидают неприятностей, будь я хоть турком?

- Наша деревня находится под властью вали Сиса. Вчера на площади вывесили объявление от вали о том, что в течение двух недель все армяне должны отречься от христианства и принять ислам, иначе будут вынуждены собрать пожитки и покинуть страну. Я подумал, что тебя послали из Сиса прощупать наши настроения.

Обдумав это, Мамикон бесстрастно спросил: - И какое вы приняли  решение?

- Мы собрали совет и решили послать в Сис гонца, разузнать, что именно означает «покинуть страну».

- А в объявлении недостаточно ясно сказано? Можно мне посмотреть?

Они отвели Мамикона к церкви, к деревянной двери которой был прибит большой лист толстой бумаги. Это был указ османского правительства в Константинополе:

«Ввиду того, что наши соотечественники, армяне, являющиеся одной из расовых составляющих Османской империи, в результате последних многолетних подстрекательств извне восприняли множество ложных идей, способных нарушить общественный порядок; а также в силу того, что они стали причиной кровавых событий и совершили поползновения на мир и стабильность Османского государства, безопасность и интересы своих соотечественников, включая самих себя; более того – так как в настоящее время они осмелились примкнуть к врагам своего существования, недругам, которые находятся в состоянии войны с нашим государством:

Наше Правительство вынуждено пойти на чрезвычайные меры и жертвы для сохранения порядка и безопасности в стране и ради благополучия и последовательного существования армянского сообщества.

Посему, в виде меры, применяемой до окончания военных действий, армяне будут высланы в подготовленные во внутренних вилайетах местности, а всем османцам соответственно предписывается буквальное и категоричное выполнение нижеперечисленных распоряжений:

1. Все армяне, за исключением хворых, в течение пяти дней со дня опубликования этого указа, должны покинуть места проживания в полном составе селений или кварталов, в сопровождении жандармерии;

2. Несмотря на то, что они вольны по своему усмотрению забрать с собой в путь предметы движимого имущества, им запрещено продавать землю и прочую собственность, или передавать оную во владение иным лицам, так как их высылка является временной мерой, и их земля, а также прочая собственность, которую они не смогут унести, будут находиться под попечительством государства в охраняемых помещениях под замком. Любой, кто попытается распорядиться своим движимым имуществом или земельной собственностью способом, противоречащим данному указу, предстанет перед военным трибуналом.

3. Все высланные армяне будут находиться под защитой государства и заверяются в безопасности передвижения людей и имущества.

4. Всякое лицо, любого звания или положения, которое покусится на нанесение вреда или причинение беспокойства находящимся в пути армянам, предстанет перед военным трибуналом.

5.Потому как армяне обязаны подчиниться данному указу правительства, в случае, если некоторые из них предпримут попытку поднять оружие против солдат или жандармов, оружие будет обращено против них, и они будут схвачены, живыми или мёртвыми. Таким же образом те, кто воспротивятся данному решению правительства и воздержатся от отправления или попытаются скрыться, а также те, кто приютят, накормят или окажут им иное содействие, будут приговорены к смертной казни военным трибуналом».

- А что означает, вот тут, «осмелились примкнуть к врагам своего существования»? Что они имеют в виду?

- Думаю, они имеют в виду русских, Мамикон ага.

- Ну, для решения правительства всё выглядит достаточно здраво. Не думаю, что ваш гонец разнюхает что-либо полезное.

- Мы надеемся, что остались какие-то возможности.

- Боюсь, возможностей у вас не больше, чем у цыплёнка на доске для разделки, мой новый друг. Пожалуйста, созовите мужчин в место, где я смогу с ними поговорить. Я должен кое-что сообщить всем вам.

Тигранян согласился. Григор и так уже обошёл большинство мужчин, так что все скоро собрались в церкви. Мамикон извинился за то, что обращается к ним по-турецки, и рассказал, что случилось в его деревне, а также – про свои злоключения с тех пор. Многие из слушавших отнеслись к его словам с недоверием. Некоторые высказались в том смысле, что деревня Мамикона, видимо, совершила некое немыслимое злодеяние, что и вызвало чрезмерную реакцию со стороны турецкой полиции. Другие сказали, что его рассказ о том, что имело, или - якобы имело, место в Кесарии, в лучшем случае представлял из себя опосредованную информацию. Трупы в реке могли быть следстви¬ем крупного кораблекрушения на Кизыл Ирмаке. Третьи считали, что турецкий вали превысил свои полномочия руководителя санджака, и что бей провинции Адана отменит смехотворные распоряжения вали.

- Теперь мы знаем, кто ты. Ты – тот чокнутый армянин, за голову которого правительство назначило цену. - Это был долговязый, высказавший предположение, что деревня Мамикона вероятно в чём-то провинилась, раз её вырезали.

Фото: Наира Мурадян (специально для Медиамакс)

- Давайте без обиняков, парон. Вы утверждаете, что у меня непорядок с головой, и следовательно то, что я сказал – неправда, так?

Долговязый заёрзал на месте: - Ну, непорядка может и нет, хотя очевидно, что именно такие армяне, как вы, навлекли гнев правительства на наши головы.

- Неужели? Так вы считаете, что тем, что я целых пятнадцать лет подковывал лошадей в маленькой деревушке, я вызвал раздражение турецкого правительства? Думаете, что я спровоцировал у них ярость, потому что отслужил в армии? Или решили, что раз я часто ходил на охоту с сыном вали Йозгата и делил с ним хлеб за моим столом, то посеял рознь? Уж не хотите ли вы предложить, что мне, как доброму христианину, следовало подставить другую щёку, когда жандармы этого государства изнасиловали и убили мою жену, детей, моего отца, мать и пятерых братьев? Не думаю, что я смогу понять ход ваших мыслей, парон.

- Мы ваши должники, Мамикон ага, за ваш рассказ. Большое спасибо. - Тигранян поспешил закрыть собрание, пока оно не вышло из-под контроля.

- Не стоит благодарности, Тигранян ага. Я ухожу, но помните, братья мои – туркам доверять нельзя. Мне больше нечего добавить. Я вас предупредил.

Вернувшись к тайнику и навесив на себя оружие, Мамикон направился на север через Еребакан, сопровождаемый взглядами всего населения деревни. Никто больше ничего ему не сказал. Увидев, как дети рассматривали его амуницию большими, как блюдца, глазами, ему захотелось плакать. Он знал, что малых детей не пощадят.

Турецкую деревню Фекке у реки Мамикон обогнул большим крюком, перейдя реку вброд ниже по течению. Он прикинул, что находился километрах в ста пятидесяти от Гурина, хотя не был уверен, где именно. Местность была ему незнакома, и он принял за правило при возможности избегать любых контактов.

Еребакан остался позади на расстоянии дневного перехода, а до наступления темноты предстоял ещё час, когда он подполз, как обычно, на четвереньках к гребню очередного хребта и отпрянул, прижавшись к земле среди кустарника. Далеко внизу в широкой долине, испещрённой ромашками и первоцветом, открывалось странное зрелище. Похоже было на взъерошенную армию– преимущественно женщин и детей, – медленно ковылявшую в направлении юго-востока. Их было примерно три тысячи, растянувшихся километра на два, некоторые сидели в воловьих повозках, иные – верхом на ослах, почти все несли на себе пожитки, детей, были и такие, кто помогал пожилым передвигаться.

Глаза Мамикона сверкнули. По бокам орды следовали всадники, человек триста, две трети были жандармами при винтовках и саблях, остальные – армейской кавалерией или просто конными солдатами, разглядеть было невозможно. Конвоируя гражданских, они пытливыми взглядами щупали молоденьких женщин в толпе. Всадники хохотали, громко переговариваясь и скабрезничая в адрес особо привлекательных девушек, однако держали дистанцию по флангам примерно в пятнадцать или двадцать метров.

Половина конвоя уже миновала позицию Мамикона, когда из толпы внизу взметнулся испуганный гортанный возглас.Фигурка маленькой девочки, отделившись от основной массы, засеменила в сторону всадников. Пришпорив коня, один из всадников наехал прямо на неё, прибив к земле. Завывая, как привидение, простерев руки к бездыханному тельцу, кинулась женщина из толпы, конь её также затоптал. Затем, аккуратно свесившись, всадник умело рассёк ей горло остриём сабли. Вопль, разнёсшийся из тысячи глоток, обратился в протяжный стон - подобно ветру, затухающему среди сосен.

Мамикон не шелохнулся. Что, во имя сурб Мариам, происходило? Где же дева Мария? Зачем их избивали, как животных?

- Дёрнешься, и ты труп!

Глядя прямо перед собой, Мамикон боковым зрением различил слева контур человека, держащего что-то над головой. Приказ прозвучал по-турецки.

- Я не дёргаюсь. Чего надо?

- Где твой конь, сука турецкая?

Мамикон медленно повернул голову – посмотреть на исхудавшее, напряжённое лицо мужчины с лохматой шевелюрой и длинными неряшливыми усами под вздымающимися ноздрями. Он стоял на коленях, держа наготове корявую дубину над головой, чтобы размозжить Мамикона. Метнувшись вбок, Мамикон кувырнулся к нему, достав в момент, когда дубина врезалась в землю там, где он только что был. В то же мгновенье Мамикон прижал ему горло локтём. Понемногу трепыханья нападавшего затихли – он был уже почти без движенья, когда Мамикон встал, направив на приходящую в себя фигуру взведённый лук.

Застонав, мужчина присел, взявшись руками за сдавленное горло.

- Ну давай, убей меня, - прохрипел он, без выражения уставившись в землю перед собой.

- Кто ты?

Мужчина колебался. Этот вооружённый до зубов верзила вполне мог оказаться курдом, судя по его дикой внешности.

- Говори, или сдохнешь, - пригрозил Мамикон.

- Я армянин.

- А не врёшь? Куда лез?

- Там могут быть мои сёстры.

Мамикон подумал, прежде чем ответить.

- И что ты думал предпринять?

- Спасти их от этих шакалов.

- Что там происходит внизу?

- Небось сам знаешь?

- Мы что, на школьном уроке? Давай, рассказывай!

- Там большинство женщин из городка Гурин на севере. Турецкая армия ссылает их в сирийские пустыни.

- Где мужчины? Не вижу их, только горстка стариков.

- Всех трудоспособных собрали за городом и объявили, что отправляют в Муш в помощь армии на строительстве чего-то там. Их погрузили в воловьи повозки и увезли. Знаешь, что сделали турки? Заставили мужчин раздеться, свалили всю одежду в повозки, затем солдаты достали топоры и всех зарубили. Всё вокруг брызгало кровью. А крики! Ничего более кровавого, более безбожного я не видел. Им понадобилось чёртовых два часа, чтобы закончить побоище. Боже мой!

Мамикон слушал.

- Откуда ты это знаешь? Ты сам из Гурина?

- Нет... Да... Нет, я жил в Константинополе ещё две недели назад. От турецких друзей до меня дошли слухи о том, что происходило с армянами в восточных провинциях. Я послал два письма семье в Гурин и не получил ответа. Вот и решил приехать, узнать, что происходит.

Мамикон перевёл взгляд на долину внизу. - Потом договорим. Они уходят, а нам следует держаться как можно ближе. Как ты намеревался их спасти?

Худой армянин пристально посмотрел на Мамикона, прежде чем отв¬тить: - Если ты не турок и не курд и не намерен убивать меня, то кто ты такой и что здесь делаешь?

Мамикон покачал головой: - Кто я такой, не имеет значения. Теперь я никто. Тебе пока достаточно знать, что я твой союзник.

- Ты армянин?

- Да, но хватит разговоров. Посмотрим, что можно предпринять. Для начала возьми эти два револьвера. Вижу, ты без оружия. - Мамикон передал ему из своей холщовой сумы два револьвера разных марок. - Вот по патронташу к каждому. Надеюсь, ты знаешь, как ими пользоваться.

- Знаю. Но, теперь, при оружии, я не знаю, что можно сделать. Турок слишком много...

- Первым делом надо не отставать от них... до наступления темноты. А там что-нибудь придумаем. Как ты управляешься с лошадьми?

- Я лучший всадник во всей Турции, - невозмутимо ответил он, как нечто само собой разумеющееся.

- Хорошо. Люблю уверенных в себе. Как тебя зовут, костлявый, кимикли?

- Можно Татевос, господин. Я ведь не знаю, кто вы, и чем меньше вы будете знать обо мне, тем лучше.

- Пусть будет Татевос. Пошли. Что там у тебя с собой?

Сняв с плеча мешок, Татевос достал из него бастурму, сыр, пресный хлеб, расчёску, бритву, носки и книжку.

- Что за книга – Библия?

- Нет, стихи, написанные на греческом англичанином Байроном. Гениальная литература, если не считать немецких переводов Шекспира.

Они проследовали за конвоем внизу до наступления темноты и, когда в долине зажглись точки первых костров для ужина, разбили свой лагерь. Перекусив сыром, Татевос продолжил свой рассказ, разжёвывая бастурму. Он сел на поезд в Анкару, последнюю станцию на востоке, купил там лошадь с седлом и погнал в Гурин, ещё 400 километров на восток.

- У Йозгата я столкнулся с неприятностями. Военные не признавали мой пропуск, пока их командир не приказал пропустить меня. Проехав небольшую деревню в дымящихся руинах, я стал беспокоиться всерьёз. На подходе к Гемереку я решил обойти его – там был виден дым, и я не был уверен, что там происходило. Знаете, к этому времени я уже не на шутку волновался за семью. Отцовский дом где-то в четырёх километрах к юго-востоку от Гурина, и я свернул на юг в его направлении вместо того, чтобы направиться прямиком в Гурин. Примерно за двадцать километров, услышав дикие крики, я решил не испытывать судьбу. Привязав лошадь к дереву, я подполз к очередному гребню на четвереньках. Мой Бог! Хоть бы я этого не видел! Людей рубили топорами. Невооружённых, голых мужчин, прикрывающих от лезвий руками свою грудь, шею, лицо. Я узнал многих среди них. Туркам нравилась эта работа. Не могу сказать, что причинило мне большее отвращение – вопли и стоны, леденящие кровь, или хохот турок. Большинство мужчин погибли особым образом. Турки целились в голову, и когда жертва инстинктивно прикрывалась руками, топор менял направление и бил в пах. Жертва, конечно, сгибалась в три погибели, хватаясь за промежность, как раз в это мгновение топор врезался в череп или спину. Sacre bleu! После того, как пал последний мужчина, турки стали помогать друг другу стереть с себя брызги крови. Они бросили горы голых трупов, большинство из них расчленённых, на растерзание волкам.

Это выглядело, как поле древней битвы, только все павшие были с одной стороны, и ни у одного в руках не было даже ржавого меча. А вы говорите – ад Данте…

Выждав немного, удостовериться, что бравые мерзавцы больше не вернутся, я спустился посмотреть, остался ли кто в живых. Я обнаружил двоих. Им уже ничем нельзя было помочь, но они смогли мне рассказать, что произошло в деревне. Я остался с ними до конца, потом во всю мочь поскакал к отцовскому дому. Можете себе представить, как я боялся обнаружить то, чего не отваживался даже представить.

Мои самые страшные ожидания оправдались. Тело отца лежало перед домом, голова еле держалась на плечах. Тела семерых моих убитых сестёр были распростёрты в чудовищных позах, как если бы они были обитателями Содома и Гоморры. Меня вырвало от тяжёлого запаха. Младшую сестрёнку, Лусине, я нашёл спрятавшейся в телеге с сеном, почти потерявшей рассудок. Она всё видела и не выходила из телеги целых два дня до моего прихода. Она рассказала, что играла в соломе, когда подъехал эскадрон турецких сувари. Лусине они не заметили. Они зашли прямо в дом, выволокли отца наружу, поставили на колени и заставили его дочерей – моих сестёр – смотреть, как они снесли ему голову. Потом принялись за женщин. Лусине сказала, что закрыла уши руками, чтобы не слышать душераздирающих криков и звуков, длившихся до тех пор, пока эскадрон не уехал.

Фото: Наира Мурадян (специально для Медиамакс)

Татевос сделал паузу, чтобы справиться с чувствами.

- Пожалуйста, продолжай.

- Пока я искал остальных сестёр и младшего брата, Лусине закричала, что кто-то идёт. Это был Мустафа, турок, старый друг отца. Они с ним играли в нарды с тех пор, как я их помнил. Лошадь я привязал в амбаре, так что он не знал, что мы следили за ним из дома. Мустафа подбежал к телу отца, выкрикивая проклятия от того, что увидел, и просто сел, разрываемый рыданиями, взяв отца за холодную руку.

Тут мы вышли, и Мустафа сразу же обнял нас, целуя и прижимая к себе, как если бы мы были его семьёй. Короче говоря, он настоял, что Лусине безопасней всего было остаться у него, он выдал бы её за одну из своих племянниц. Он знал, что происходит, и умолял меня скакать к побережью и искать убежища где угодно, только не в пределах империи османов.

Лусине я оставил с ним. Я колебался, но его аргументы показались мне здравыми. Не проехав и пяти километров, я наткнулся на трупы женщин и детей, отмечавшие путь, видимо пройденный целой армией. Вчера я их наконец нагнал и теперь уверен, что тут большая часть выживших из Гурина.

Но и меня нагнала неудача. Я привязал лошадь попастись за ночь, но утром её не оказалось на месте. Остальное вам известно. Я встретил вас, и вот мы здесь.

Мамикон задумался над его рассказом.

- Скажи-ка мне, что ты знаешь о турках – кто они такие, откуда пришли?

- Судя по форме, это полицейские и конные солдаты. Им явно не хватает дисциплины, и у них дрянное командование. Офицеры какие-то нетребовательные.

- Это хорошо. Ведь лучше всего дерутся как раз дисциплинированные. Может нам удастся нанести им кое-какой урон и к тому же спасти жизни.

- Хотел бы я знать, там ли мои сёстры и брат?

- Не беспокойся, узнаем.

- Как мы это сделаем?

- Не «мы», а ты.

- Я?

- Ну да. Я же не знаю, как они выглядят. Сколько у тебя сестёр?

- Было десять… и нас было трое сыновей. Я не знаю, сколько нас осталось в живых, но не видел двух сестёр и младшего брата из тех, кто оставались дома. Я со старшим братом жил в Константинополе.

- Значит, у тебя было десять сестёр и два брата?

- Да. У нас было смешное объяснение на счёт того, как мы так расплодились. Хотите услышать?

Мамикон пожал плечами, и Татевос продолжил:

- У нас был большой дом. Отец держал коров, лошадей и овец, выращивал овёс и ячмень. Он был хаджи, двенадцать раз ходил паломником в Иерусалим, и все в знак уважения звали его хаджи Акопом. У отца, да упокоится его душа в мире, была проблема. Как и все отцы, он желал иметь сыновей. А моя мать Мариам подарила ему трёх дочерей за первые шесть лет замужества.

Поэтому в очередное паломничество он взял её с собой в Иерусалим, умоляя Всевышнего, на месте рождества Христова, изменить ход событий.

Так родился мой брат Арутюн. Отец, возликовав, воскликнул «Слава Господу!», и в благодарность возвёл в деревне новую церковь в честь мальчика-первенца. Господь видимо был не особо впечатлён, так как мама родила ему ещё троих дочерей с перерывами в два года. Говорят, это его страшно разозлило, и он повёз её, как провинившуюся, обратно в Иерусалим, явно в поиске духовного наставления для родов.

В результате появился я, и папа в ознаменование этого события построил новое здание для школы. Несмотря на поездки в Святую землю, снова оказавшись в анатолийской низменности, мама, как часы, произвела на свет ещё трёх дочерей, по одной в каждые два года.

Тут отец – хаджи бей, как звали его турки из уважения к его богатству и духовности, перестал брать её с собой в Иерусалим. Думаю, в награду за терпение Бог послал ему третьего сына – Исахака.

Естественно, он попытался зачать ещё одного сына, и одному Богу известно, означало ли рождение его десятой дочери – тринадцатого ребёнка, что за этим последуют ещё две дочки, но мама, да осветит Бог её душу, умерла при родах.

Думаю, ей повезло. Останься она в живых, ей пришлось бы увидеть и испытать то варварство, на которое способны турки. - Татевос перестал говорить, на глаза его навернулись слёзы.

Через несколько минут заговорил Мамикон:

- Ты, похоже, человек образованный. Объясни мне вот что - сколько я себя помню, турки всё время притесняли хайев, я даже слышал, что лет тридцать пять-сорок назад они вырезали много армян в городах вдоль русской границы. Что же такое происходит? В чём проблема между турками и армянами?

- Вы, наверно, от всего сердца теперь их ненавидите, ведь они убили всех, кого вы любили?

Мамикон не ответил. Некоторое время он смотрел на Татевоса в упор, как бы спрашивая, разве ты не чувствуешь того же?

Присев на корточки, тощий улыбнулся: - Знаете, было бы невежественно утверждать, что армян убивают или ссылают просто из-за того, что турки дикие, жестокие и бесчеловечные, делая всё это, потому что мы – не из них.

Они определённо дики, жестоки и бесчеловечны, но не просто потому, что такими уродились. Они блюдут основные заповеди Корана – благотворительность, гостеприимство, верность данному слову, опека сирот и вдов. Но есть и предыстория, которую вам следует знать. Земля, которую мы зовём родиной, была захвачена турками более 900 лет назад. Мы потеряли наших царей и царство, нашу землю и политические права, потеряли всё, своего кроме языка и религии, которые захватчики оставили нам. Мы целиком и полностью лишились страны, если агрессию и войну считать достаточными основаниями утери права по рождению. Но так случилось – мы проиграли.

Короче, где-то пятьдесят или шестьдесят лет назад мы стали доставлять султанам Турции неудобства, требуя большего равноправия и представительства в государственной службе. Ведь наши парни служили в турецкой армии и тысячами сложили жизни в Крыму.

- Откуда ты так много знаешь?

- Отец послал меня учиться в Париж вслед за старшим братом. Когда я закончил учёбу в прошлом году, мы вместе с братом начали издавать в Константинополе франко-армянскую газету. Турки там нас недолюбливают, но терпят… Продолжать?

Мамикон кивнул.

- Вот. На дворе у нас пятнадцатый год … Примерно тридцать пять лет назад, где-то в 1880-ом, турецкое правительство осознало, что у них назрел настоящий армянский вопрос: что делать с меньшинством другой расы и религии, которое ни с того,  ни с сего начинает настаивать на равноправии и большей политической роли в стране, которой ты правил почти тысячу лет?

К тому же у турок была и другая проблема – вдоль восточных границ царская армия стала причинять им настоящую головную боль. Ходили разные слухи о том, что армяне всячески поощряют русских и оказывают им поддержку, вплоть до происков по захвату турецких земель.

Что касается турок, с мятежниками можно было справиться лишь одним способом – убить, подавив все очаги недовольства. Всё началось по приказу султана Гамида в 1894-ом году. Турки принялись убивать – сначала мужчин, затем и всех остальных в отдельных деревнях.

Знаешь, если бы в восточных провинциях не было датских, немецких и американских миссионеров, не думаю, что мир узнал бы о том, что там происходило.

Организованная таким образом резня продолжалась, с разной интенсивностью, почти сорок лет, но результаты очевидны. Турецкое правительство сдалось.

- Что ты мелешь? Они всё ещё режут нас!

- Нет, нет. Неужели неясно, что они решили изгнать всех нас из страны? Думаю, попытка умертвить два миллиона населения представилась им нереальной. Так что, разумеется, они ссылают нас… тех, кого ещё не уничтожили или не уничтожат по дороге. Не думаю, что дальнейшие массовые убийства армян входят в планы правительства. Я считаю, что нынешние убийства происходят спонтанно, прости – незапланированно. Солдаты и жандармы, предающиеся этим чудовищным утехам, в большинстве своём – недисциплинированные рекруты, которых наняли для выполнения этого задания.

- Куда ссылают хайев?

- Вот оно! В этом-то вся жестокость. Может, турки грузят нас на корабли и приказывают отчаливать? Или на поезда? Нет. Они тысячами гонят нас пешком в свои пустыни на юге – помирать от жажды и голода. Вот в чём безжалостная жестокость всего этого. Не убивать нас прямо, как они делали до этого, а опосредованно, говоря, что не имеешь к этим смертям никакого отношения!

Фото: Наира Мурадян (специально для Медиамакс)

Мамикон вздохнул, вникая в эту картину. Этот сухарь оказался кладезем информации. Вот бы знать его в лучшие времена. Можно было бы вести с ним беседы за чашечкой кофе. Но пора было заняться нынешней ситуацией.

- Этой ночью тебе следует затесаться в строй пленных. Придётся сбрить усы и как минимум день прошагать с ними, чтобы найти семью, коли они там. Если замотаешься в одеяло и сгорбишься – сойдёт. Что скажешь?

Немного подумав, Татевос молча порылся в вещмешке, достал бритвенные принадлежности, смочил лицо из фляги Мамикона и соскрёб с него растительность без помощи зеркала. Примерно за час до рассвета они подошли к громаде раскинувшегося ночного лагеря. Проверив оба пистолета, Татевос засунул их за пояс под рубашкой. Они пожали друг другу руки, и Татевос пополз в темноту.

С рассветом группы женщин пришли в движение. Наблюдая за ними с гребня, Мамикон не мог понять, чем они могли заниматься. У них не было огня, да и есть было особенно нечего. Тем не менее все активно передвигались. Конвой разжёг костры, и армейские повара были заняты кормёжкой солдат и жандармов. Через полчаса всадники заняли свои места по бокам, и длинная колонна зазмеилась дальше. Мамикон напряжённо всматривался, чтобы различить фигуру, могущую быть Татевосом. Хотя он был рад, что не смог обнаружить его в толпе. Если бы он с такого расстояния смог найти друга, то турки и подавно раскрыли бы его под своим носом. По плану, Татевос, пробравшись в голову колонны, должен был замедлить шаг, дав изгнанникам обгонять себя. Если среди них нашлись бы его родные, то он сообщил бы им, где расположиться к ночи, чтобы устроить побег.

Ближе к вечеру Мамикон стал волноваться – он всё ещё не мог обнаружить Татевоса. Солнце ещё слепило, но уже не жгло – в самый раз для стервятников, с безбрежным терпением кружащих в небе. Где же был этот худой придурок? Мамикон сразу понял, что в мыслях назвал Татевоса придурком, потому что эрудиция беспокоила его. Никого подобного ему он раньше не встречал.

Колонна подходила к лесу, растянувшемуся на несколько километров в подножиях холмистой гряды. Мамикон ускорил шаг, решив достичь леса до колонны. Скрывшись за деревьями, легче было бы обнаружить Татевоса. Не пройдя и пяти шагов, он услышал суматоху, возникшую у конца колонны. Мамикон увидел, как сгорбленная старушка, ковыляя, забрела в промежуток между колонной и всадниками. Изгнанники вскрикнули в сознании, что она идёт навстречу верной гибели. Подъехав к согбенной старушке, ближайший всадник замахнулся саблей. Прозвучал выстрел, и всадника откинуло назад – он соскользнул с седла на землю через круп. Чёрная шаль тут же слетела со старушки – она превратилась в косматого мужчину, который, вскочив на высвободившееся седло, схватился за вожжи, от чего лошадь встала на дыбы. Ездок мигом развернул её и поскакал вдоль фланга, отпустив вожжи и сжав в каждой руке по пистолету, подгоняя лошадь коленями и пятками. Так как всё это произошло в мгновенье ока, солдаты ещё оставались в строю, через равные интервалы конвоируя пленников. По мере того, как всадник – а это был Татевос – проскакивал мимо очередного конвоира, пистолет в одной из его рук выплёвывал пулю, скидывая седока. Когда он уложил таким манером троих, над турецким войском поднялся разъярённый рык – пришпорив коней, все как один бросились на перехват смертоносного всадника, чья близость предвещала гибель.

Татевос погнал коня в направлении гребня туда, где полагал найти Мамикона. Мамикон понял его замысел. Хоть Татевос взял немного в сторону, это не меняло дела. С позиции Мамикона преследователи раскрывались с фланга. Восхищаясь невероятными эскападами товарища, он присел за деревом с оружием наизготовку. Прижавшись к шее коня, Татевос на всём скаку обернулся оценить ситуацию.

Неотрывно следя за преследователями, Мамикон медленно поднял свой маузер и, когда первый из них оказался в досягаемости, выждал две секунды и выстрелил. Лошадь турка пала. За Татевосом гналась ещё сотня, если не больше, турок, которые, видимо, не подметили источник пули, свалившей лошадь. Но они сориентировались, когда зашатался и упал следующий всадник - при том, что Татевос больше не оборачивался и не стрелял. Когда свалился третий, они засекли дымок и вспышку от выстрела на пригорке по левую сторону.

Преследователи сбавили ход. Воспользовавшись случаем, некоторые женщины бросились к лесу у гребня, невзирая на опасность, которой подвергались, пробегая мимо своих надзирателей. Увидев это, Мамикон опустил винтовку, схватил лук и выпустил стрелу в небо в направлении преследователей, не отказавшихся от погони. Стрела на излёте пробила грудь солдату, вонзившись в круп его коня. Так тут ещё и лучники? При виде стрелы турки как один резко натянули поводья. Скакавший первым, который ничего этого не видел, отправился на тот свет, хватая руками пронзившую ему пах стрелу.

Татевос и сам заметил вспышку от маузера, и слегка подправил ход в сторону Мамикона. Турки неожиданно оказались посреди сотен пытавшихся бежать изгнанников, бросившихся через них к лесу. Первый же замахнувшийся саблей турок пал от очередной пули Мамикона. Беглый огонь из леса убедил их в том, что им противостоят значительные силы противника. Резко развернув коней, турки поскакали за пределы досягаемости, на время забыв о женщинах.

Достигнув линии деревьев, Татевос и сам круто развернулся и поскакал в направлении долины. Увидев это, Мамикон чуть не выскочил из укрытия, зачарованно следя за тем, как Татевос ровным галопом понёсся к трём лошадям, оставшимся без всадников, захватил на скаку одну из них за свисавшую узду и ринулся обратно в лес, таща за собой испуганное животное. Турки открыли беспорядочную стрельбу, но лошади с всадником ускользнули без единой царапины. Стоя за деревом, Мамикон только покачивал головой. Может, костлявый и бахвалился, говоря, что он лучший всадник во всей Турции, но Мамикон теперь в это верил.

Сверкая ослепительной белозубой улыбкой, Татевос легко соскользнул с седла, привязал обеих лошадей и подбежал к Мамикону, запыхаясь.

- Спасибо тебе. Как у нас дела?

- Уфф, ты безумец, что это было за представление?

- Семью я не нашёл, а ползти лишние метры с этими несчастными, покинутыми Богом созданиями у меня не было больше сил.

- Тебя могли убить.

- Так не убили же, большое спасибо. Хотя не думаю, что турки дадут нам время торжествовать по этому поводу. Поэтому я и вернулся за вторым конём.

Мамикон окинул взглядом долину. Достаточно много женщин, человек тридцать, добрались до леса, но какая от этого польза? Им было некуда идти, у них не было еды, и он пришёл в отчаяние от мысли, что своими действиями внушил им надежду.

- Что будем с ними делать? - Мамикон указал рукой в направлении беженок, нашедших спасение в чаще.

- А что будем делать с теми? - Татевос показал рукой в направлении основной массы женщин и детей под конвоем турок.

Когда Мамикон посмотрел в указанном направлении, его небрежный взгляд вмиг напрягся. Глаза похолодели, ноздри раздулись – он разглядывал турецких конных, которые вернулись в строй, где к ним с головы колонны только что подъехал командир. На голове у офицера был германский островерхий шлем. Мамикон не мог не заметить знакомую фигуру: - Таллал! - выплюнул он сквозь стиснутые зубы. - Малодушный пёс, Таллал бей! - добавил он, повернувшись к Татевосу, вздрогнувшему от внезапной вспышки гнева в голосе и манере товарища.

- Таллал бей? О чём ты говоришь? Ты знаешь одного из этих турок?

- Да, того, что с немецким шлемом, их предводитель… Именно его я и преследую… Мясника, который вырезал всех до единого в нашей деревне… Он…

- Ты уверен?

- Один из моих братьев, умирая, сказал мне. - Мамикон проговорил эти слова приглушённо, покачав головой, как бы предупреждая дальнейшие расспросы Татевоса.

Его снова накрыло чувство опустошения, которое он всеми силами старался подавить… Опустошённость души, овладевшая им в  пристанище преисподней, которое некогда, то того судьбоносного дня, было его счастливым домом. Теперь всё снова встало перед ним – не столько увиденные картины, врезавшиеся в его душу как пушечные ядра, сколько те суетные действия, которые ему пришлось предпринять, когда сокрушающий шок достаточно отступил, чтобы он смог думать и наконец сделать то, чего никогда, никогда не забудет.

Сидя рядом с мёртвой женой, он сначала послал Арама за овчарню у дома – выкопать могилу для семьи, обещав подойти, как только сможет. Он не хотел, чтобы брат стал свидетелем того, что он должен был сделать.

Он никогда не забудет того, что должен был сделать. Разрезав тонкие бечёвки, связывавшие её руки над головой, и на щиколотках, что держали раскрытыми её бёдра, почти плача от насилия, творимого им над своей когда-то ласковой и мягкой любимой, он прижал её руки к телу и свёл ей ноги, преодолевая сопротивление трупного окоченения.

Он никогда не забудет того, что сделал после, не в силах найти этому разумное объяснение. Осторожно подобрав всё ещё связанный пуповиной крошечный плод, который стал бы его четвёртым дитём, он смахнул с него месиво уличной грязи, спёкшейся крови и засохшей слизи, затем поцеловал душещипательный сморщенный комочек, чья голова-переросток глядела скорбным выражением типичного зародыша, и осторожно поместил его в окровавленную полость, служившую ему недолгим пристанищем. Сняв кушак, он перевязал жене талию, чтобы скрыть зияющую рану. Затем прикрыл своим кафтаном как можно большую часть её обнажённого тела и поцеловал в холодный лоб.

Он никогда, никогда не забудет, как нежно подобрал двухлетнего сына Овсепа, четырёхлетнего сына Тиграна и шестилетнюю дочь Мариам, не в силах что-либо делать дальше, ведь их глаза... глаза. Он безудержно рыдал, стеная и качаясь, выкрикивая их имена, задыхаясь от нехватки воздуха. Убийца должно быть за лодыжки поднял малых детей в воздух и разбил им затылки об каменное основание дома. Глаза их выскочили из орбит... и... и он не мог... не смел их вправить из боязни причинить боль... даже в смерти... Боже мой!

Он никогда не забудет, как, стоя на коленях у трупа брата, вытаскивал через его плоть штыки из грязи, когда из-за сотрясений из него вдруг вырвался хриплый стон от воздуха, попавшего в ловушку в гортани. Он схватил ещё тёплое тело, думая, что Артавазд жив, обнимал его и произносил его имя. Это было жестоко.

Он никогда не забудет, как по-очереди подошёл к невесткам, каждой из которых было чуть больше двадцати. Он не мог предать земле тела членов семьи в вопиющих положениях, которые они, в конвульсиях или по принуждению, приняли в предсмертных муках. Он вынул и отбросил, что было сил, кочерги, впихнутые им глубоко между ног. Затем ему пришлось налечь всем телом на двух из них, чтобы преодолеть трупное окоченение и свести насильно вызывающе раздвинутые бёдра и ноги. У третьей окоченения не было. Не найдя ничего удобного, чтобы прикрыть их наготу, он понадеялся, что братья, где бы они ни были, простят ему столь грубое приобщение к их жёнам.

Он никогда не забудет ужаса при виде своих маленьких кузин, которым не было и одиннадцати – их всех насиловали перед тем, как размозжить головы. Белизну меж их детских ляжек замарала спёкшаяся кровь.

Он никогда не забудет наивысшей жестокости - забрасывать лопатой комья грязи на забитые, покалеченные, изуродованные тела близких в неровной яме, выкопанной вместе с братом.

И он никогда на забудет, как побежал обратно к церкви – опустить священника с неприглядно довлеющего положения, которое тот невольно занял над порубленной паствой. Непроизвольная дефекация в момент удушения полосками ссохлась у него на икрах в качестве последнего унижения, предусмотренного палачами. Сорвав с лица и промежности отца Вазгена оскорбительные убранства, Мамикон опустил тело на землю, прикрыв его сутаной, брошенной поблизости. Хозяйку органа, навешенного на нос – его жену, он обнаружил в церкви, раздетой и посаженной на алтаре лицом к нефу. Её кровь забрызгала всё вокруг. Изуверы раздвинули ей свесившиеся с алтаря ноги в жутком, зияющем приветствии пастве.

Он никогда, никогда не забудет эти и сотни других вещей, которые видел и делал, перед тем как покинуть деревню.

Татевос наконец заговорил: - Что ты намерен делать?

- Он не жилец до рассвета, друг мой. - Голос его был полон уверенности.

- У тебя есть план? Чем я могу помочь?

- Татевос, я не уверен в исходе этого дела. Если ты поскачешь со мной, то может - навстречу смерти.

- Я готов на тот свет, если заберу с собой хоть одного турка. Я никогда не прощу того восторга, с которым они забивали топорами парней и мальчишек моей деревни.

Они посмотрели друг на друга.

- Мы умрём, но давай, мой тощий друг, не умирать слишком гладко. Мы с тобой поскачем к голове колонны. Там ты возьмёшь на себя правый фланг, а я – другой. Они плохие стрелки, но берегись их игр с саблями, они в этом деле мастаки.

Они молча ехали среди деревьев за гребнем, чтобы скрыть своё передвижение, не обращая внимания на выкрики и просьбы тех из беженцев, кто оказался достаточно близко, чтобы заметить их. Теперь некогда было заниматься их защитой. Настало время умереть, потянув за собой как можно больше врагов.

Мамикон чувствовал себя неудобно в седле.Он заметил, что Татевос на своём крупном сером мерине был как рыба в воде. Татевос поднял руку, и они остановились.

- Дай мне подправить стремена на твоём коне, мой крупный друг. Они слишком коротки, и ты ездишь на своей заднице. Коли будешь так продолжать, завтра не сможешь ходить или ездить... Если завтра, конечно, настанет.

Попросив Мамикона свесить ноги, Татевос перестегнул пряжки на стременах: - Постарайся больше привставать в стременах, чем сидеть в седле, ладно?

Опробовав новый стиль, Мамикон удовлетворённо кивнул и спешился.

- Самое время сбросить с себя всё лишнее, - сказал он. - Если помрём, нам это не понадобится. А выживем – вернёмся и заберём.

Они спрятали снаряжение в зарослях, накрыв провизию тяжёлыми камнями, чтобы отвадить зверей. Оба остались вооружены пистолетами и ятаганом – у Татевоса была пара пистолетов, а у Мамикона – пистолет и большая сабля с изогнутым клинком.

Взобравшись на коней, они через пять минут обогнали колонну изгнанников, оставаясь незамеченными за деревьями. Наказав Татевосу следить за конями, Мамикон спешился и вызвался разведать ситуацию. Оставив противящегося Татевоса, он прополз метров сто вперёд, пока не увидел цель. Турки снова построились в два ряда по сторонам колонны. Слева вдали работала похоронная команда, которую от нападения с тыла охраняли человек пятьдесят, в полной готовности пристально следившие за линией деревьев, из-за которой стрелял Мамикон.

Мамикон прополз обратно к Татевосу: - Таллал там, спереди. Смотри, когда нападём, оставишь его мне. Его легко узнать по острию на шлеме. - Мамикон поигрывал ятаганом.

Косо взглянув на Мамикона, Татевос кивнул: - Ты вроде как не очень сдержан. Не стоит надрываться... просто убей его. Думаю, одной пули будет достаточно.

- Пуля – слишком быстро и опрятно для этого выродка. Он должен знать, кто прикончит его. Давай по коням, да будет с тобой Аллах!

Подъехав к краю леса, они пришпорили коней и понеслись галопом к голове колонны где-то в семистах метрах впереди. Мамикон скакал с опущенным к земле ятаганом, Татевос управлял конём коленями и пятками, держа в руках по пистолету. Приблизившись на расстояние ружейного выстрела, они стали постепенно расходиться – Татевос отклонился вправо, а Мамикон понёсся прямо на командира. Увидев их, Таллал выхватил саблю и указал в направлении нападавших, выкрикивая что-то. Раздались хлопки выстрелов, звук свидетельствовал о том, что стреляли против ветра. На лице Татевоса ширилась белозубая ухмылка. Мамикон поднял ятаган над головой. По мере их приближения огонь становился плотней, так как турки, пришпорив лошадей, поскакали к голове колонны. Таллал, сотрясая саблей  и подстёгивая своих людей, вопил «Ча-бук! Ча-бук!». Женщины кричали.

Мамикон заорал: - Таллал, вероломный пёс... это Мамикон... Мамикоон... - Он уже был менее чем в десяти метрах с ятаганом, заведённым за правое ухо для смертельного удара.

В последний момент пуля разбила ятаган надвое в шести дюймах от конца. Не ожидавший такой удачи Таллал уже отпрянул, скатившись с крупа коня и выстрелив наугад из своего Люгера. Он не хотел встречаться с ятаганом. Промазав усечённым клинком, Мамикон тотчас же оказался в окружении трёх жандармов с саблями наголо. Отрубив руку тому, кто замешкался с замахом, Мамикон застрелил второго из револьвера, застонав от боли, когда третий достал его правое бедро саблей. Мамикон упал с лошади.

Пистолеты Татевоса сеяли смерть – всадники на его стороне колонны стали тормозить коней, чтобы сманеврировать и избежать атаки. Татевос тоже натянул поводья, развернул коня и двинул прямо через толпу женщин к Мамикону, крича «бац, бац», чтобы ему дали дорогу.

Он видел Мамикона. Гигант стоял спиной к коню, держа в одной руке усечённый ятаган, а в другой – пистолет, рубя и отстреливаясь. Татевос подстегнул коня, старавшегося не задавить кого-нибудь, чтобы быстрее поспеть на помощь. Наконец путь освободился, и он открыл огонь, но теперь, казалось, все турки в колонне стали палить по нему. Его конь пал. Татевос схватил другого, оставшегося без седока, заодно потеряв один из пистолетов, закинул ногу за седло и понёсся галопом прямо к лесу. Мамикону он помочь уже не мог.

Отбиваясь, Мамикон вызывающе огрызался на турок. Он видел, как Татевос пытался прийти на помощь, как он выбрался из невозможной переделки и... пришёл в сознание, стараясь понять, где он.

Продолжение следует 25 апреля.

© 2012 перевод с английского: Арташес Эмин

Иллюстрации: Наира Мурадян (специально для Медиамакс)

Роман Джека Ашьяна «Мамикон» публикуется на сайте Mediamax.am при поддержке Государственной комиссии по координации мероприятий в рамках 100-летней годовщины геноцида армян.